пресса
Press
10/03/2013
Рождественские гастроли в Вене. В гостях у "Тоски" →
В прошлом номере нашей газеты было напечатано интервью с пианисткой Полиной Осетинской, которую мы ждем в Литературном салоне Аллы Дехтяр 17 марта. С любезного разрешения Полины сегодня мы предлагаем вниманию читателей два ее эссе.
В ГОСТЯХ У ТОСКИ
Нет, мы поедем без детей! — сказал муж и хлопнул кулаком по столу. На семейном совете бросали жребий — кто едет с мамой в Вену на концерт в знаменитом Музикферайн. Я посопела немного. Ну, а как? Покупаешь им наряды, покупаешь, все эти кофточки, пальтишки, свитерочки, платьица — их же надо где-то выгуливать, кроме детских утренников в «Леди Джейн» и саду/школе. В нашем поместье детей принято выпускать на прогулку в болоньевых штанах, засупоненных по самые уши и желательно в намордниках — чтобы с земли ничего в рот не тащили. С другой стороны, и концерт ведь надо сыграть прилично. Выгуляем мужа, в конце концов, когда это было последний раз, — вздохнула я.
Предрождественская Вена, сияющая бесконечными Захерами, елочными базарами, довольными туристами. Через десять минут прогулки муж говорит — знаешь, венские женщины производят впечатление абсолютно заторможенных. И правда, они роняли сумки, телефоны, спотыкались на ровном месте, выглядывали кого-то в толпе, натыкались на идущих навстречу. Но я все никак не могу это сопоставить с тем, что приехала в город, воспетый Михаэлем Ханеке.
Вообще-то в первый раз я приехала в Вену двадцать лет назад, и тогда прожитый мной отрезок был короче нынешнего. Теперь я смотрела на город взглядом кортасаровской Маги, удивленно пришептывая, а это что? А это? Ничего не узнаю вообще. Вена обросла современной архитектурой, что твое Бибирево, — только европейского, а не бибиревского толка. Я обросла семьей и опытом, хотя килограммов ровно столько же, сколько было 20 лет назад.
Музикферайн встречает все больше знакомыми именами — накануне Клаудио Аббадо, в один день со мной в соседнем зале Лиза Леонская, через два дня «Санкт-Петербург филармоник» и Темирканов, через неделю Гидон Кремер. Эта махина функционирует, как огромный завод, — восемь залов, десятки абонементов, восемьсот концертов в год, все отлажено до мелочей. Например, световик приходит с айпадом и, тыча в него пальцем, показывает мне все возможные варианты концертного света. Отдельный человек приходит подписывать контракт, другой — забирать диски на продажу, третий — обсуждать детали предстоящего концерта.
После репетиции (на Бёзендорферштрассе играют на роялях «Бёзендорфер», и в этом большая сермяга: и рояль, и акустика потрясающие) мы находим с мужем умопомрачительно вкусный итальянский ресторан. Мы вообще в любом месте — в Гоа, в Пекине, в Брайтоне — найдем итальянский ресторан, можете не сомневаться. Идет сезон белого трюфеля. А белый трюфель, тальята с пармезаном и бутылка Санджовезе — знаете ли вы что-нибудь вкуснее?
Город, в котором намешаны приметы Западной и Восточной Европы, все еще напоминает о времени своего расцвета. Смущает одно — за последние двадцать лет все официанты, портье и продавцы выучились понимать и говорить по-русски, знать немецкий необязательно. В их русском немало презрения, как к захватчикам, и лебезящей покорности, как к самым богатым покупателям. В контексте того, что в итальянском ресторане пьяный сибирский промышленник, захватив в заложники официанта, наглаживал его по лысине, а потом достал классическую котлету и отсчитал ему за поглаживание 20 евро, не могу сказать, что быть опознаваемой по нацпризнаку мне сейчас приятно.
Хотя поскольку на афише Музикферайн и так в основном русские, то поздно открещиваться. Да, я русская. Это означает что? Играю я, допустим, в Воронеже и чувствую, что люди не просто так пришли, а за катарсисом, и чтоб без фокусов. И я им этот катарсис должна немедленно обеспечить. А тут? Горожане пришли культурно провести вечер, have a nice evening. Шутка ли, восемьсот концертов в год, быть бы живу. И вот играю и всем своим концертным понятием ощущаю — люди культурно проводят время, катарсис в их планы не входит, играть надо так, чтобы не было стыдно за их потраченные деньги, качественно, но и не переходить грань дозволенного, не влезать в душу, соблюдать ментальное прайвеси. В зале сидят люди богатые и уважаемые, и я понемногу начинаю играть дорого и респектабельно. Где вы, двигатели нашего прогресса, а заодно и нашего тщеславия, милые слушатели форума «Классика»? Те уж если съедят, так костей не оставят, а ежели вознесут, то, как писал незабвенный С. Гедройц про критика Данилкина, так непременно до самых небес, «ничего лучше с „Войны и мира“ до романа Пупкина и написано не было». Кашляют венские слушатели непочтительно, громко, с удовольствием, а после «Баркаролы» Чайковского мужчина на первом ряду на весь зал выдыхает громко — «Wunderbar», и это конечно же означает одно — о, this typical Russian soul!
Вопреки правилу, после концерта мы не уезжаем сразу, а задерживаемся еще на один день, благо мое расписание позволяет. Идем смотреть главное, что есть в Вене, — говорит муж и ведет меня к строгому зданию почтового банка работы Отто Вагнера. Здание и вправду дивное, хотя я люблю и витиеватость, и многословие доходной архитектуры Ринга. Мы добредаем до музейного квартала, думая успеть в музей Людвига, но успеваем только на инсталляцию Юдифь Барри начала семидесятых. Заходит мать с трехмесячным младенцем в слинге, и мне, как всегда, становится мучительно некуда деть руки, ведь моих детей нет рядом. Выходим из музея прямиком в рождественскую ярмарку — гирлянды, свечи, игрушки, леденцы. Срочно, срочно накупить им этого всего, пусть в новогоднюю ночь они вопят от восторга и вырывают друг у друга всех этих шоколадных зайцев, марципановых Санта-Клаусов, гирлянды в виде балерин на пуантах и разноцветные леденцы на палочках. Мы стоим, вдыхаем аромат глинтвейна, и нам грустно оттого, что мы уже не совсем дети и наши желания никто не бросается исполнять с такой же горячностью. Я вспоминаю, что двадцать лет назад на этой площади смотрела «Фальстафа» Верди на летнем фестивале. Воспоминания прерывает муж — скорей идем к опере, сегодня «Тоска», билеты у спекулянтов. Прибегаем в ложу, садимся… Две сидящие впереди женщины как будто вышли из фильма Ханеке — седые, нечесаные, в майках под какими-то страшными кофтами, они дико озираются на каждый чих, скрип и шорох. В их глазах — панический страх, недовольство и смутно переживаемое расстройство рассудка. Вспоминаю Уэльбека — жаль, думаю, вас, европейцев, эвона как с нервами плохо. Каварадосси добавляет масла в огонь — Флория Тоска и Скарпиа весьма достойны, а про известного в прошлом тенора муж ядовито шутит, что впервые в истории в заглавной партии на сцену выпустили козла. С ужасом думаю, как он справится с «E lucevan le stelle». Впрочем, мои соседки после арии как ни в чем не бывало аплодируют и кричат браво, хотя мне хочется забиться под кресло от стыда. Как, как это возможно в Опере, которой когда-то руководил Малер? Нет ответа. На память о Вене я покупаю Антоше новую прогулочную коляску и весело наблюдаю за изумленной реакцией на всех таможнях и паспортных контролях — где ваш ребенок? Мой ребенок дома, отвечаю я и гордо качу коляску вперед.
Мы к вам еще вернемся.
РОЯЛЬ НА ЛИНОЛЕУМЕ
Любите ли вы Боровск, как люблю его я? Милый, тихий городок — церкви, монастыри, антикварная лавка, одноэтажные домишки. Лет восемь назад после концерта в зале Чайковского подошел ко мне восхищенный слушатель — ну, мало ли их, с дежурными восторгами. Слушатель, однако, был явно поражен в самое сердце, говорил о том без фальши и банальностей, а вместо цветов — внимание — презентовал две головки чеснока со своего огорода. Тут стало понятно, что в Боровске живут настоящие люди, а не какие-нибудь пивные упыри. Аркадий с тех пор дарит мне картошку, соленые огурчики в банках, вареньица, поделки из дерева и специально для меня выращенные подснежники.
Аркадий не пьет, не ругается матом, пишет песни, которые поет под гитару, служит в военном оркестре, он примерный сын, замечательный друг, отличный отец — воспитал двух прекрасных дочерей. Думаю, таких, как он, на каждый город русской провинции — два, максимум три человека. Дети мои его обожают и очень любят ездить к нему в гости. В общем, в Боровске я всегда обыгрываю новую программу в детской школе искусств. Дети слушают, я играю на чудовищном рояле и взглядом упираюсь в бревенчатую избу, видную из окошка, и так становится хорошо, уютно, нестрашно — не какой-нибудь Карнеги-холл, поедом никто не съест, в газете не разгромят, а ноты если забудешь, так и сделают вид, что не заметили. А я всегда боюсь, что уж поделать. Две тыщи концертов сыграно, поди, а каждый раз перед сценой трясучка.
— Егорыч, вылезай! — хрипло сифонит седой хиппообразный дядька в джинсах и безрукавке, поигрывая микрофоном. Он звуковик, это не по моей части, ко мне быстро утрачивают интерес. Откуда-то из-за грязного обтерханного задника, вяло переваливаясь, вылезает Егорыч — мужичок-с-ноготок, похожий на домовенка и угомона из русской колыбельной, в которой отец ушел за рыбою. Егорыч хитро щурит молодые, невзирая на довольно солидный возраст, глазки и вопрошает — чего надобно? Подвинуть рояль, говорю, хорошо бы. Егорыч кривится и идет в подсобку. Через минуту возвращается — с огромным ломом в руках, которым он разворачивает колеса рояля в нужном направлении. Рояль стоит на стертом линолеуме, в линолеуме зияет дырища и страшные его допотопные колеса сейчас будут рвать этот линолеум как тузик грелку. Как пить дать, подтверждает Егорыч, и его это страшно радует — он хохочет и веселится, заигрывая разом со мной и шустрой блондинкой, которая еще ого-ого, но носится с тряпочкой. Я провожу пальцем по крышке, оставляя на ней знак Зорро. Блондинка споро трет рояль, он захватан сотнями клешней, и на клавишах угрюмо застыла черная грязь. У меня, так уж вышло, абсолютная идиосинкразия к грязным клавишам. Да и вообще. К каплям пота, стекающим с других, мужских лбов, запахам чужих рук, вмятинам от чужих поп на банкетке. Мне нужен дивный новый мир, с нетронутым айсбергом посередине.
Вчера приехала в Муром ближе к ночи — теперь все поезда, проходящие через город, днем в городе не останавливаются по неведомому распоряжению начальства. С какой, спрашивается, стати?! А если со стариками, детьми, да и вообще, почему мы должны красться впотьмах, как преступники? Перрона на нас не хватило, пошла по мазуту и камням в новых упоительных ботильонах.
Муромская филармония, чтоб вы понимали, это один человек — педагог детской музыкальной школы Елена Пономарева. Филармония — это я, вторит Людовику XIV красавица Елена, и ей есть чем гордиться: последние восемнадцать лет, пожалуй, только ее усилиями в Муроме иногда слушают классическую музыку. Дотации ни одной, госфинансирования ноль, мэр в помощи отказал, воображаемые спонсоры ходят на другое — вот они, голубчики, висят рядом со мной на афишах — Митяев, Куклачев, Кузьмин, отличные парни, я не возражаю. Кроткая Елена копит из своей зарплаты в 7 тысяч рублей, чтобы хотя бы раз в несколько месяцев привезти одного классического музыканта. Снимает зал, печатает афишки формата А3, обзванивает друзей и знакомых, пишет анонсы в местную газету. После приходит домой, садится с котом на диван и перебирает, как бусы, музыкальные впечатления и воспоминания.
Концерт сыгран, Елена везет меня на вокзал, следующая станция Брянск. Фестиваль современного искусства имени Николая Рославца и Наума Габо.
С поезда на мастер-класс в училище, юные нимфы играют всякое разное, в ответ на мои реплики зал хихикает. Чувствую, еще недолго, и я начну выступать в жанре комических куплетов. Как же это прекрасно — гастроли, думаю я, заваливаясь после занятий в кровать в клетчатых мягких штанах, майке с логотипом Первого московского Пасхального фестиваля и полосатом халате, courtesy of hotel Desna. Раскрываю книжку Ходорковского «Тюрьма и воля» на главе о Суркове, попутно намазывая лицо глиняной маской с запахом дамасской розы. Приходит эсэмэска от мамы — у дочки в садике сегодня был первый концерт, она плясала, читала стишок и пела, «активная и красивая», уточняет мама, видимо, чтобы мне было не просто стыдно, а невыносимо стыдно оттого, что я шляюсь по гастролям вместо исполнения родительского долга. Стискиваю зубы, бубню про себя что-то вроде «ничего, детям нужна реализовавшаяся мать, а не домашняя клуша в трениках», хотя, конечно, мне невыносимо хочется на этот утренник, что уж теперь.
Концерт в Брянске, однако, сыгран, мы едем ночным поездом в Москву с пианистом Иваном Соколовым, беседуем о его учителе композиторе Николае Сидельникове, умершем на Каширке в 92-м, о его музыке и о Чехове в Ялте. Иван рассказывает, как Бунин приехал навестить Чехова и нашел его недвижно сидящим в огороде и смотрящим куда-то поверх грядок. Бунин решил Чехова не окликать, а дождаться, когда он развернется. Чехов развернулся — спустя три часа. Ей-богу, когда думаю о том, что он переживал в Ялте в одиночестве, хочется придушить эту попрыгунью-стрекозу, царствие ей небесное, конечно.
В пассажирском поезде, как водится, топят как в аду, спать нет возможности. Перескакиваю в еще темной заутрене с Киевского на Курский вокзал, сажусь в «Сапсан», открываю Ходорковского. Два соседа в дорогих джемперах и наглаженных женами рубашках говорят о собаках. Уши надо купировать в недельном возрасте, говорит один, а алабаям хвосты теперь не отрезают, отвечает сосед. Солидный мужчина, вертя в руках последний айпад, делится, как он покупал щенкам своей овчарки детское питание и менял местами слабеньких щенков, подкладывая их к материнским сосцам, отрывая сильных. Как трогательно, особенно на волне последних чудовищных новостей про догхантеров, думаю я, почти уже в полусне, но заснуть нельзя, а то просплю Владимир.
Во Владимире, конечно же, на первом этаже гостиницы кафе «Домашний очаг». Малиновые занавеси с золотом, грязный ковролин, пахнет жареными — девять утра — окорочками, в коридоре журчит птичьими голосами и шумом водопада диковинное изобретение — не то телевизор, не то магнитофон. По телевизору показывают Стаса Михайлова с женой, которая только что родила шестого ребенка. Какие молодцы, вот бы и мне так, думаю, плавно сползая со стула и загребая ложкой овсяную кашу — ну не шесть, так хоть четыре. Каша чудовищная. Напротив садится скромный мужчина — застенчивый взгляд, сальные волосы, мешковатые штаны, легкая сутулость, пакетик в руках. Мне его невыносимо жалко, потому что, кажется, он никогда хорошо не ел и вряд ли будет. Почти рыдаю. Репетицию просыпаю, конечно. Появляюсь в зале за три часа до концерта, Света бежит за моими вещами, Лена за феном, хорошо, что они такие отзывчивые и дадут мне еще полчасика поиграть. Ну правильно, здесь послезавтра Зинчук, через неделю Бабкина, потом Валерия. Спасибо вам, товарищи, если б не вы, душ в гримерке вряд ли появился бы. А так можно сэкономить полчаса и не бежать в гостиницу.
После концерта падаю в СВ, съедаю, прямо как героиня Литвиновой в фильме про небо и самолет, салат и чай, и жду — скоро перрон, потом такси, потом пересадка в свою машину, еще час дороги до дачи — и я наконец улягусь рядом со своим сопящим заспанным сокровищем, моим сыночком, он вцепится мне в грудь и будет сосать до самого утра, я его знаю. Мы будем долго-долго спать в обнимку, ведь до следующих гастролей еще целых три дня.
В ГОСТЯХ У ТОСКИ
Нет, мы поедем без детей! — сказал муж и хлопнул кулаком по столу. На семейном совете бросали жребий — кто едет с мамой в Вену на концерт в знаменитом Музикферайн. Я посопела немного. Ну, а как? Покупаешь им наряды, покупаешь, все эти кофточки, пальтишки, свитерочки, платьица — их же надо где-то выгуливать, кроме детских утренников в «Леди Джейн» и саду/школе. В нашем поместье детей принято выпускать на прогулку в болоньевых штанах, засупоненных по самые уши и желательно в намордниках — чтобы с земли ничего в рот не тащили. С другой стороны, и концерт ведь надо сыграть прилично. Выгуляем мужа, в конце концов, когда это было последний раз, — вздохнула я.
Предрождественская Вена, сияющая бесконечными Захерами, елочными базарами, довольными туристами. Через десять минут прогулки муж говорит — знаешь, венские женщины производят впечатление абсолютно заторможенных. И правда, они роняли сумки, телефоны, спотыкались на ровном месте, выглядывали кого-то в толпе, натыкались на идущих навстречу. Но я все никак не могу это сопоставить с тем, что приехала в город, воспетый Михаэлем Ханеке.
Вообще-то в первый раз я приехала в Вену двадцать лет назад, и тогда прожитый мной отрезок был короче нынешнего. Теперь я смотрела на город взглядом кортасаровской Маги, удивленно пришептывая, а это что? А это? Ничего не узнаю вообще. Вена обросла современной архитектурой, что твое Бибирево, — только европейского, а не бибиревского толка. Я обросла семьей и опытом, хотя килограммов ровно столько же, сколько было 20 лет назад.
Музикферайн встречает все больше знакомыми именами — накануне Клаудио Аббадо, в один день со мной в соседнем зале Лиза Леонская, через два дня «Санкт-Петербург филармоник» и Темирканов, через неделю Гидон Кремер. Эта махина функционирует, как огромный завод, — восемь залов, десятки абонементов, восемьсот концертов в год, все отлажено до мелочей. Например, световик приходит с айпадом и, тыча в него пальцем, показывает мне все возможные варианты концертного света. Отдельный человек приходит подписывать контракт, другой — забирать диски на продажу, третий — обсуждать детали предстоящего концерта.
После репетиции (на Бёзендорферштрассе играют на роялях «Бёзендорфер», и в этом большая сермяга: и рояль, и акустика потрясающие) мы находим с мужем умопомрачительно вкусный итальянский ресторан. Мы вообще в любом месте — в Гоа, в Пекине, в Брайтоне — найдем итальянский ресторан, можете не сомневаться. Идет сезон белого трюфеля. А белый трюфель, тальята с пармезаном и бутылка Санджовезе — знаете ли вы что-нибудь вкуснее?
Город, в котором намешаны приметы Западной и Восточной Европы, все еще напоминает о времени своего расцвета. Смущает одно — за последние двадцать лет все официанты, портье и продавцы выучились понимать и говорить по-русски, знать немецкий необязательно. В их русском немало презрения, как к захватчикам, и лебезящей покорности, как к самым богатым покупателям. В контексте того, что в итальянском ресторане пьяный сибирский промышленник, захватив в заложники официанта, наглаживал его по лысине, а потом достал классическую котлету и отсчитал ему за поглаживание 20 евро, не могу сказать, что быть опознаваемой по нацпризнаку мне сейчас приятно.
Хотя поскольку на афише Музикферайн и так в основном русские, то поздно открещиваться. Да, я русская. Это означает что? Играю я, допустим, в Воронеже и чувствую, что люди не просто так пришли, а за катарсисом, и чтоб без фокусов. И я им этот катарсис должна немедленно обеспечить. А тут? Горожане пришли культурно провести вечер, have a nice evening. Шутка ли, восемьсот концертов в год, быть бы живу. И вот играю и всем своим концертным понятием ощущаю — люди культурно проводят время, катарсис в их планы не входит, играть надо так, чтобы не было стыдно за их потраченные деньги, качественно, но и не переходить грань дозволенного, не влезать в душу, соблюдать ментальное прайвеси. В зале сидят люди богатые и уважаемые, и я понемногу начинаю играть дорого и респектабельно. Где вы, двигатели нашего прогресса, а заодно и нашего тщеславия, милые слушатели форума «Классика»? Те уж если съедят, так костей не оставят, а ежели вознесут, то, как писал незабвенный С. Гедройц про критика Данилкина, так непременно до самых небес, «ничего лучше с „Войны и мира“ до романа Пупкина и написано не было». Кашляют венские слушатели непочтительно, громко, с удовольствием, а после «Баркаролы» Чайковского мужчина на первом ряду на весь зал выдыхает громко — «Wunderbar», и это конечно же означает одно — о, this typical Russian soul!
Вопреки правилу, после концерта мы не уезжаем сразу, а задерживаемся еще на один день, благо мое расписание позволяет. Идем смотреть главное, что есть в Вене, — говорит муж и ведет меня к строгому зданию почтового банка работы Отто Вагнера. Здание и вправду дивное, хотя я люблю и витиеватость, и многословие доходной архитектуры Ринга. Мы добредаем до музейного квартала, думая успеть в музей Людвига, но успеваем только на инсталляцию Юдифь Барри начала семидесятых. Заходит мать с трехмесячным младенцем в слинге, и мне, как всегда, становится мучительно некуда деть руки, ведь моих детей нет рядом. Выходим из музея прямиком в рождественскую ярмарку — гирлянды, свечи, игрушки, леденцы. Срочно, срочно накупить им этого всего, пусть в новогоднюю ночь они вопят от восторга и вырывают друг у друга всех этих шоколадных зайцев, марципановых Санта-Клаусов, гирлянды в виде балерин на пуантах и разноцветные леденцы на палочках. Мы стоим, вдыхаем аромат глинтвейна, и нам грустно оттого, что мы уже не совсем дети и наши желания никто не бросается исполнять с такой же горячностью. Я вспоминаю, что двадцать лет назад на этой площади смотрела «Фальстафа» Верди на летнем фестивале. Воспоминания прерывает муж — скорей идем к опере, сегодня «Тоска», билеты у спекулянтов. Прибегаем в ложу, садимся… Две сидящие впереди женщины как будто вышли из фильма Ханеке — седые, нечесаные, в майках под какими-то страшными кофтами, они дико озираются на каждый чих, скрип и шорох. В их глазах — панический страх, недовольство и смутно переживаемое расстройство рассудка. Вспоминаю Уэльбека — жаль, думаю, вас, европейцев, эвона как с нервами плохо. Каварадосси добавляет масла в огонь — Флория Тоска и Скарпиа весьма достойны, а про известного в прошлом тенора муж ядовито шутит, что впервые в истории в заглавной партии на сцену выпустили козла. С ужасом думаю, как он справится с «E lucevan le stelle». Впрочем, мои соседки после арии как ни в чем не бывало аплодируют и кричат браво, хотя мне хочется забиться под кресло от стыда. Как, как это возможно в Опере, которой когда-то руководил Малер? Нет ответа. На память о Вене я покупаю Антоше новую прогулочную коляску и весело наблюдаю за изумленной реакцией на всех таможнях и паспортных контролях — где ваш ребенок? Мой ребенок дома, отвечаю я и гордо качу коляску вперед.
Мы к вам еще вернемся.
РОЯЛЬ НА ЛИНОЛЕУМЕ
Любите ли вы Боровск, как люблю его я? Милый, тихий городок — церкви, монастыри, антикварная лавка, одноэтажные домишки. Лет восемь назад после концерта в зале Чайковского подошел ко мне восхищенный слушатель — ну, мало ли их, с дежурными восторгами. Слушатель, однако, был явно поражен в самое сердце, говорил о том без фальши и банальностей, а вместо цветов — внимание — презентовал две головки чеснока со своего огорода. Тут стало понятно, что в Боровске живут настоящие люди, а не какие-нибудь пивные упыри. Аркадий с тех пор дарит мне картошку, соленые огурчики в банках, вареньица, поделки из дерева и специально для меня выращенные подснежники.
Аркадий не пьет, не ругается матом, пишет песни, которые поет под гитару, служит в военном оркестре, он примерный сын, замечательный друг, отличный отец — воспитал двух прекрасных дочерей. Думаю, таких, как он, на каждый город русской провинции — два, максимум три человека. Дети мои его обожают и очень любят ездить к нему в гости. В общем, в Боровске я всегда обыгрываю новую программу в детской школе искусств. Дети слушают, я играю на чудовищном рояле и взглядом упираюсь в бревенчатую избу, видную из окошка, и так становится хорошо, уютно, нестрашно — не какой-нибудь Карнеги-холл, поедом никто не съест, в газете не разгромят, а ноты если забудешь, так и сделают вид, что не заметили. А я всегда боюсь, что уж поделать. Две тыщи концертов сыграно, поди, а каждый раз перед сценой трясучка.
— Егорыч, вылезай! — хрипло сифонит седой хиппообразный дядька в джинсах и безрукавке, поигрывая микрофоном. Он звуковик, это не по моей части, ко мне быстро утрачивают интерес. Откуда-то из-за грязного обтерханного задника, вяло переваливаясь, вылезает Егорыч — мужичок-с-ноготок, похожий на домовенка и угомона из русской колыбельной, в которой отец ушел за рыбою. Егорыч хитро щурит молодые, невзирая на довольно солидный возраст, глазки и вопрошает — чего надобно? Подвинуть рояль, говорю, хорошо бы. Егорыч кривится и идет в подсобку. Через минуту возвращается — с огромным ломом в руках, которым он разворачивает колеса рояля в нужном направлении. Рояль стоит на стертом линолеуме, в линолеуме зияет дырища и страшные его допотопные колеса сейчас будут рвать этот линолеум как тузик грелку. Как пить дать, подтверждает Егорыч, и его это страшно радует — он хохочет и веселится, заигрывая разом со мной и шустрой блондинкой, которая еще ого-ого, но носится с тряпочкой. Я провожу пальцем по крышке, оставляя на ней знак Зорро. Блондинка споро трет рояль, он захватан сотнями клешней, и на клавишах угрюмо застыла черная грязь. У меня, так уж вышло, абсолютная идиосинкразия к грязным клавишам. Да и вообще. К каплям пота, стекающим с других, мужских лбов, запахам чужих рук, вмятинам от чужих поп на банкетке. Мне нужен дивный новый мир, с нетронутым айсбергом посередине.
Вчера приехала в Муром ближе к ночи — теперь все поезда, проходящие через город, днем в городе не останавливаются по неведомому распоряжению начальства. С какой, спрашивается, стати?! А если со стариками, детьми, да и вообще, почему мы должны красться впотьмах, как преступники? Перрона на нас не хватило, пошла по мазуту и камням в новых упоительных ботильонах.
Муромская филармония, чтоб вы понимали, это один человек — педагог детской музыкальной школы Елена Пономарева. Филармония — это я, вторит Людовику XIV красавица Елена, и ей есть чем гордиться: последние восемнадцать лет, пожалуй, только ее усилиями в Муроме иногда слушают классическую музыку. Дотации ни одной, госфинансирования ноль, мэр в помощи отказал, воображаемые спонсоры ходят на другое — вот они, голубчики, висят рядом со мной на афишах — Митяев, Куклачев, Кузьмин, отличные парни, я не возражаю. Кроткая Елена копит из своей зарплаты в 7 тысяч рублей, чтобы хотя бы раз в несколько месяцев привезти одного классического музыканта. Снимает зал, печатает афишки формата А3, обзванивает друзей и знакомых, пишет анонсы в местную газету. После приходит домой, садится с котом на диван и перебирает, как бусы, музыкальные впечатления и воспоминания.
Концерт сыгран, Елена везет меня на вокзал, следующая станция Брянск. Фестиваль современного искусства имени Николая Рославца и Наума Габо.
С поезда на мастер-класс в училище, юные нимфы играют всякое разное, в ответ на мои реплики зал хихикает. Чувствую, еще недолго, и я начну выступать в жанре комических куплетов. Как же это прекрасно — гастроли, думаю я, заваливаясь после занятий в кровать в клетчатых мягких штанах, майке с логотипом Первого московского Пасхального фестиваля и полосатом халате, courtesy of hotel Desna. Раскрываю книжку Ходорковского «Тюрьма и воля» на главе о Суркове, попутно намазывая лицо глиняной маской с запахом дамасской розы. Приходит эсэмэска от мамы — у дочки в садике сегодня был первый концерт, она плясала, читала стишок и пела, «активная и красивая», уточняет мама, видимо, чтобы мне было не просто стыдно, а невыносимо стыдно оттого, что я шляюсь по гастролям вместо исполнения родительского долга. Стискиваю зубы, бубню про себя что-то вроде «ничего, детям нужна реализовавшаяся мать, а не домашняя клуша в трениках», хотя, конечно, мне невыносимо хочется на этот утренник, что уж теперь.
Концерт в Брянске, однако, сыгран, мы едем ночным поездом в Москву с пианистом Иваном Соколовым, беседуем о его учителе композиторе Николае Сидельникове, умершем на Каширке в 92-м, о его музыке и о Чехове в Ялте. Иван рассказывает, как Бунин приехал навестить Чехова и нашел его недвижно сидящим в огороде и смотрящим куда-то поверх грядок. Бунин решил Чехова не окликать, а дождаться, когда он развернется. Чехов развернулся — спустя три часа. Ей-богу, когда думаю о том, что он переживал в Ялте в одиночестве, хочется придушить эту попрыгунью-стрекозу, царствие ей небесное, конечно.
В пассажирском поезде, как водится, топят как в аду, спать нет возможности. Перескакиваю в еще темной заутрене с Киевского на Курский вокзал, сажусь в «Сапсан», открываю Ходорковского. Два соседа в дорогих джемперах и наглаженных женами рубашках говорят о собаках. Уши надо купировать в недельном возрасте, говорит один, а алабаям хвосты теперь не отрезают, отвечает сосед. Солидный мужчина, вертя в руках последний айпад, делится, как он покупал щенкам своей овчарки детское питание и менял местами слабеньких щенков, подкладывая их к материнским сосцам, отрывая сильных. Как трогательно, особенно на волне последних чудовищных новостей про догхантеров, думаю я, почти уже в полусне, но заснуть нельзя, а то просплю Владимир.
Во Владимире, конечно же, на первом этаже гостиницы кафе «Домашний очаг». Малиновые занавеси с золотом, грязный ковролин, пахнет жареными — девять утра — окорочками, в коридоре журчит птичьими голосами и шумом водопада диковинное изобретение — не то телевизор, не то магнитофон. По телевизору показывают Стаса Михайлова с женой, которая только что родила шестого ребенка. Какие молодцы, вот бы и мне так, думаю, плавно сползая со стула и загребая ложкой овсяную кашу — ну не шесть, так хоть четыре. Каша чудовищная. Напротив садится скромный мужчина — застенчивый взгляд, сальные волосы, мешковатые штаны, легкая сутулость, пакетик в руках. Мне его невыносимо жалко, потому что, кажется, он никогда хорошо не ел и вряд ли будет. Почти рыдаю. Репетицию просыпаю, конечно. Появляюсь в зале за три часа до концерта, Света бежит за моими вещами, Лена за феном, хорошо, что они такие отзывчивые и дадут мне еще полчасика поиграть. Ну правильно, здесь послезавтра Зинчук, через неделю Бабкина, потом Валерия. Спасибо вам, товарищи, если б не вы, душ в гримерке вряд ли появился бы. А так можно сэкономить полчаса и не бежать в гостиницу.
После концерта падаю в СВ, съедаю, прямо как героиня Литвиновой в фильме про небо и самолет, салат и чай, и жду — скоро перрон, потом такси, потом пересадка в свою машину, еще час дороги до дачи — и я наконец улягусь рядом со своим сопящим заспанным сокровищем, моим сыночком, он вцепится мне в грудь и будет сосать до самого утра, я его знаю. Мы будем долго-долго спать в обнимку, ведь до следующих гастролей еще целых три дня.