пресса
Press
12/08/1998
МИР ИСКУССТВ №31 (32). ТЕЛО МУЗЫКИ. ДУХ КРАСОТЫ
С самого начала артистической карьеры Полины Осетинской (каковое начало случилось весьма и весьма рано) к разговорам о том, как она играет на рояле, примешивались рассуждения о посторонних предметах. Сначала (судьба всех вундеркиндов) публику волновало, что такая малютка и вот, играет на рояле. Потом у нее случились разные драматические коллизии во взаимоотношениях с отцом, что, разумеется, также вызвало живейший обывательский интерес. Наконец, выросла Осетинская в замечательную красавицу...
В июне Полина экстерном, проучившись четыре вместо пяти лет, закончила Петербургскую консерваторию (пять с плюсом в дипломе), это ли не повод для разговора.
- Полина, теперь вы не чудо-ребенок, и не героиня скандальной хроники, и не активно концертирующая студентка, теперь вы уравнены в правах со всеми выпускниками консы. Что-нибудь изменилось в вашем самоощущении?
- Дело в том, что я и в консерватории не ощущала себя ученицей. Конечно, мне всегда помогала мой педагог Марина Вениаминовна Вольф, тем не менее я всегда чувствовала себя самостоятельной не только в жизненных, но и в художественных вопросах.
- Дальше?
- Буду поступать в аспирантуру Московской консерватории.
- Уезжаете?
- Получается, что так.
- Совсем?
- Не хотела бы. Я очень привыкла к Петербургу, он меня воспитал, я его очень люблю. Несмотря на то, что это сопряжено с определенными сложностями, хочу продолжать снимать здесь квартиру, чтобы иметь возможность вернуться в Петербург в любой момент, хоть на неделю, на месяц. Мне больно при мысли, что я могу расстаться с этим городом окончательно и бесповоротно.
- Вы же москвичка.
- Но всю сознательную жизнь я провела здесь.
- Здесь все, кто вас хорошо знает, осведомлены, что нет лучшего способа вызвать ваше раздражение, как подойти после концерта и начать рассыпаться в похвалах вашей красоте. Вообще-то для женщины сердиться на комплименты ее внешности довольно нехарактерно...
- Я никогда не раздражаюсь, когда делают комплименты моей внешности, если они не раздаются непосредственно после того, как я только что вышла со сцены. В этом случае, мне бы хотелось все-таки, чтобы меня воспринимали прежде всего как творческую личность.
- Вам не кажется, что этот парадокс заключен в самой природе вашего занятия? Музыка, как известно, вместилище духа и все материальное ей чуждо. А тут довольно большое количество людей хочет не столько вас слушать, сколько на вас смотреть, и как тут быть? Я не призываю, конечно, полосовать себе лицо бритвой...
- Хотя такие мысли бывали.
- Правда?
- Не в буквальном смысле, разумеется, но что-то сделать для того, чтобы как можно меньше внимания обращали на внешность. Довольно часто люди, которые бывают на моих концертах, достаточно индифферентно высказываются о том, как я играла, и нажимают на то, как я выглядела. Стоит мне поставить им аудиозапись этих же концертов, им вдруг все страшно нравится, они начинают кричать: Боже, как хорошо! Кто это играет?
- Что же будь проклята эта красота! Может быть, в консерваторию принимать только кривоногих, толстых, страшных, которые бы чудом искусства преодолевали внешнее безобразие? Это традиционный романтический алгоритм, описанный, скажем, Набоковым в рассказе Бахман или Вертинским: Ваш любовник скрипач. Он седой и горбатый. / Он Вас дико ревнует, не любит и бьет.../ Но когда он играет концерт Сарасате, / Ваше сердце, как птица, летит и поет. Или, наконец, Паганини... Как все-таки разрешить противоречие между нематериальностью музыки и материальностью ее исполнителя?
- Это предрассудок. У публики есть как бы синдром Дориана Грея: красивый внешне не может быть красивым внутренне.
- Красивым или содержательным?
- Или содержательным. Согласна. Мне бороться с этим бессмысленно. Я в процессе долгих... изысканий пришла к выводу, что нужно из этого недостатка сделать достоинство, пойти по чрезвычайно трудному пути и играть так, чтобы доказать обратное.
- Ваша зарубежная карьера, насколько мне известно, складывается более ровно и успешно, чем российская. Но как раз на Западе, особенно в Америке, публика штурмует залы на концертах Дэвида Хельфготта не потому, что он хорошо играет (играет-то он, как говорят, прескверно), а потому, что стал героем голливудской мелодрамы. Не свидетельствует ли ваш зарубежный успех, что вы попали в тот самый мейнстрим, в котором основную роль играют внемузыкальные обстоятельства?
- Не думаю. Просто в России давно укоренилось мнение, что художник должен быть голодным, злым, уродливым, нищим и при этом гениальным. Быть успешным, благополучным и, как следствие этого, хорошо выглядеть - просто неприлично. Мне кажется, наша публика попросту привыкла к стандарту: истинный художник всегда отказывается от всего внешнего.
- Это свойство только русского менталитета? На Западе человек согласен, чтобы ему ласкали ухо и глаз в равной степени? Он не видит в этом противоречия?
- Нет, не видит. Для него это естественно. Для него красивый и должен быть талантливым. И наоборот. Но и здесь, даже если в ближайшее время меня по-прежнему будут воспринимать как красавицу за роялем, с течением времени, надеюсь, мне удастся изменить этот эпитет хотя бы на талантливая женщина.
- То есть ваш ориентир глубоко компетентная, понимающая аудитория, способная оценить ваши достоинства как пианистки и безразличная к остальному. Тем самым вы противоречите всем законам шоу-бизнеса, в сторону которого явственно дрейфует классическая музыка: люди добиваются известности, а вы от нее как бы отказываетесь...
- Не то чтобы отказываюсь, а думаю, что все произойдет естественным путем. Количество интересующихся и праздно любопытствующих всегда превышает число способных оценить по достоинству. И рано или поздно те, кому это на самом деле не нужно, не интересно и не нравится...
- Насмотревшись на вас...
- Насмотревшись на меня, отсеются. Хотя, конечно, я не за то, чтобы у меня был маленький круг слушателей. Я за то, чтобы он был большой. Но я и за то, чтобы люди не путали внешнее и внутреннее.
- А какова, по-вашему, пропорция этих двух субстанций в музыке? Например, Дисней прослушивал претенденток на озвучивание Белоснежки за ширмой, чтобы не зависеть от экстерьера обладательницы голоса. С другой стороны, в филармоническую культуру привносятся театральные эффекты: свет-цвет-балет... Вот вы, например, не думали, что одна часть публики какое-то время разглядывает ваши шикарные туалеты, а вторая думает: эта девушка талантом брать не пробовала.
- Думала. Но я всегда выбираю платья, в которых мне комфортно, в которых я себя хорошо ощущаю. Например, Прокофьева не буду играть в ажурном белом платье с открытой спиной. Есть законы жанра: что-то можно играть в таких платьях, что-то нельзя. На самом деле у меня для каждой программы какой-то другой облик, который больше подходит этому времени, стилю, эпохе.
- Собственно, ведь еще Скрябин предложил добавлять к музыке разные другие средства воздействия, и неважно, как слушатель будет приведен в нужное состояние, важно, что он в него пришел. Как вы относитесь к этой идее?
- Я была бы ее сторонницей! Если бы не знала, что можно добиться любых эмоциональных состояний у публики только игрой. Музыка в хорошем исполнении вызывает бурю эмоций от, как это было в случае с Рихтером, тихого благоговейного ужаса до физиологического восторга, к примеру, на концертах Гилельса... Что же касается эффектов... Не то чтобы мне это немножко претит, по крайней мере, я не возьму на себя лидирующую роль в претворении в жизнь этой концепции. Я могу подчиниться, если принимаю участие в каком-то проекте и меня убеждают в том, что это необходимо для успеха программы, я соглашусь еще и потому, что не я диктую условия в этом случае. Конечно, надо как-то видоизменять классическую музыку, что-то делать для того, чтобы реанимировать ее в ушах слушателей. Но я за то, чтобы делать это в большей степени музыкальными способами, нежели какими-то другими. Например, Гидон Кремер доказал, что можно именно и только музыкальными средствами реанимировать Времена года Вивальди, которые без содрогания слушать было уже практически невозможно. На последнем его концерте в Большом зале я поняла, как должна звучать музыка в XXI веке, и для этого не обязательно запускать в зал птиц, заколачивать колодки в рояль или устраивать какие-то световые галлюцинации.
- А вам знакомо достижение полной, совершенной власти над залом чисто музыкальными средствами?
- Но так почти всегда и бывает.
- То есть вам не нужна та самая пресловутая ширма?
- Мне хотелось бы не чувствовать, что публика на меня смотрит. Например, в Карнеги Холле раз в год собираются крупнейшие импресарио и слушают исполнителей в стереонаушниках. Они не видят, мужчина играет или женщина, молодой или старый, они воспринимают только чистую музыку.
- Вот никак нам не уйти от двойственности. Потому что признать, что это и есть идеальное музицирование, значит отказаться от того обстоятельства, что вы молодая и красивая женщина, имеющая в этом качестве огромный успех.
- Это моя мечта. Я не говорю о том, что она может воплотиться в реальность. Но поскольку я живу в реальной жизни, мне и приходится воплощать в нее, в реальную жизнь, свой план, доказывая, что артист может быть не только талантливым, но и красивым. Или не только красивым, но и талантливым.
- Пожалуй, тут не может быть окончательных суждений. Ведь филармоническая традиция вовсе не чужда сценическим эффектам. Разумеется, лазеры, дым и костюмы от Юдашкина невозможны на сцене Большого зала. И если хорошо играть, скажем, Вагнера, в лазере и дыме просто нет нужды, звука совершенно достаточно. Равно как хороший Шопен легко обходится без каких-нибудь криво повешенных тюлевых пелен и стоящих за ними свечек, как любили устроить на приснопамятном ленинградском телевидении. Дурно же сыгранному Шопену они никак не помогут.
- Тем не менее строгость эффектов не есть их отсутствие. Колористический лаконизм (черное-белое, блеск меди, оттенки дерева) филармонического концерта вовсе не отказ от внемузыкальных средств воздействия, и, если уж доводить до конца идею чистой музыки, следовало бы выходить на сцену в концерте в том же виде, что и на репетиции.
Наверное, права Полина, звуковое и визуальное воздействие должно быть двуединым. Или, иначе говоря, лишь сила искусства может так неразрывно все сплавить, что дух (музыки) не смотрит с высоты на покинутое им тело, но радостно в нем обитает (Собственно, тут нет никакой новости, и за историческими примерами недалеко ходить, возьмите хоть Клару Шуман).
Записи записями, но пойду-ка я слушать Осетинскую в филармонию. Причем слушать, не закрыв глаза. Ни в коем случае.
МИР ИСКУССТВ №31 (32) 12 августа 1998 года
В июне Полина экстерном, проучившись четыре вместо пяти лет, закончила Петербургскую консерваторию (пять с плюсом в дипломе), это ли не повод для разговора.
- Полина, теперь вы не чудо-ребенок, и не героиня скандальной хроники, и не активно концертирующая студентка, теперь вы уравнены в правах со всеми выпускниками консы. Что-нибудь изменилось в вашем самоощущении?
- Дело в том, что я и в консерватории не ощущала себя ученицей. Конечно, мне всегда помогала мой педагог Марина Вениаминовна Вольф, тем не менее я всегда чувствовала себя самостоятельной не только в жизненных, но и в художественных вопросах.
- Дальше?
- Буду поступать в аспирантуру Московской консерватории.
- Уезжаете?
- Получается, что так.
- Совсем?
- Не хотела бы. Я очень привыкла к Петербургу, он меня воспитал, я его очень люблю. Несмотря на то, что это сопряжено с определенными сложностями, хочу продолжать снимать здесь квартиру, чтобы иметь возможность вернуться в Петербург в любой момент, хоть на неделю, на месяц. Мне больно при мысли, что я могу расстаться с этим городом окончательно и бесповоротно.
- Вы же москвичка.
- Но всю сознательную жизнь я провела здесь.
- Здесь все, кто вас хорошо знает, осведомлены, что нет лучшего способа вызвать ваше раздражение, как подойти после концерта и начать рассыпаться в похвалах вашей красоте. Вообще-то для женщины сердиться на комплименты ее внешности довольно нехарактерно...
- Я никогда не раздражаюсь, когда делают комплименты моей внешности, если они не раздаются непосредственно после того, как я только что вышла со сцены. В этом случае, мне бы хотелось все-таки, чтобы меня воспринимали прежде всего как творческую личность.
- Вам не кажется, что этот парадокс заключен в самой природе вашего занятия? Музыка, как известно, вместилище духа и все материальное ей чуждо. А тут довольно большое количество людей хочет не столько вас слушать, сколько на вас смотреть, и как тут быть? Я не призываю, конечно, полосовать себе лицо бритвой...
- Хотя такие мысли бывали.
- Правда?
- Не в буквальном смысле, разумеется, но что-то сделать для того, чтобы как можно меньше внимания обращали на внешность. Довольно часто люди, которые бывают на моих концертах, достаточно индифферентно высказываются о том, как я играла, и нажимают на то, как я выглядела. Стоит мне поставить им аудиозапись этих же концертов, им вдруг все страшно нравится, они начинают кричать: Боже, как хорошо! Кто это играет?
- Что же будь проклята эта красота! Может быть, в консерваторию принимать только кривоногих, толстых, страшных, которые бы чудом искусства преодолевали внешнее безобразие? Это традиционный романтический алгоритм, описанный, скажем, Набоковым в рассказе Бахман или Вертинским: Ваш любовник скрипач. Он седой и горбатый. / Он Вас дико ревнует, не любит и бьет.../ Но когда он играет концерт Сарасате, / Ваше сердце, как птица, летит и поет. Или, наконец, Паганини... Как все-таки разрешить противоречие между нематериальностью музыки и материальностью ее исполнителя?
- Это предрассудок. У публики есть как бы синдром Дориана Грея: красивый внешне не может быть красивым внутренне.
- Красивым или содержательным?
- Или содержательным. Согласна. Мне бороться с этим бессмысленно. Я в процессе долгих... изысканий пришла к выводу, что нужно из этого недостатка сделать достоинство, пойти по чрезвычайно трудному пути и играть так, чтобы доказать обратное.
- Ваша зарубежная карьера, насколько мне известно, складывается более ровно и успешно, чем российская. Но как раз на Западе, особенно в Америке, публика штурмует залы на концертах Дэвида Хельфготта не потому, что он хорошо играет (играет-то он, как говорят, прескверно), а потому, что стал героем голливудской мелодрамы. Не свидетельствует ли ваш зарубежный успех, что вы попали в тот самый мейнстрим, в котором основную роль играют внемузыкальные обстоятельства?
- Не думаю. Просто в России давно укоренилось мнение, что художник должен быть голодным, злым, уродливым, нищим и при этом гениальным. Быть успешным, благополучным и, как следствие этого, хорошо выглядеть - просто неприлично. Мне кажется, наша публика попросту привыкла к стандарту: истинный художник всегда отказывается от всего внешнего.
- Это свойство только русского менталитета? На Западе человек согласен, чтобы ему ласкали ухо и глаз в равной степени? Он не видит в этом противоречия?
- Нет, не видит. Для него это естественно. Для него красивый и должен быть талантливым. И наоборот. Но и здесь, даже если в ближайшее время меня по-прежнему будут воспринимать как красавицу за роялем, с течением времени, надеюсь, мне удастся изменить этот эпитет хотя бы на талантливая женщина.
- То есть ваш ориентир глубоко компетентная, понимающая аудитория, способная оценить ваши достоинства как пианистки и безразличная к остальному. Тем самым вы противоречите всем законам шоу-бизнеса, в сторону которого явственно дрейфует классическая музыка: люди добиваются известности, а вы от нее как бы отказываетесь...
- Не то чтобы отказываюсь, а думаю, что все произойдет естественным путем. Количество интересующихся и праздно любопытствующих всегда превышает число способных оценить по достоинству. И рано или поздно те, кому это на самом деле не нужно, не интересно и не нравится...
- Насмотревшись на вас...
- Насмотревшись на меня, отсеются. Хотя, конечно, я не за то, чтобы у меня был маленький круг слушателей. Я за то, чтобы он был большой. Но я и за то, чтобы люди не путали внешнее и внутреннее.
- А какова, по-вашему, пропорция этих двух субстанций в музыке? Например, Дисней прослушивал претенденток на озвучивание Белоснежки за ширмой, чтобы не зависеть от экстерьера обладательницы голоса. С другой стороны, в филармоническую культуру привносятся театральные эффекты: свет-цвет-балет... Вот вы, например, не думали, что одна часть публики какое-то время разглядывает ваши шикарные туалеты, а вторая думает: эта девушка талантом брать не пробовала.
- Думала. Но я всегда выбираю платья, в которых мне комфортно, в которых я себя хорошо ощущаю. Например, Прокофьева не буду играть в ажурном белом платье с открытой спиной. Есть законы жанра: что-то можно играть в таких платьях, что-то нельзя. На самом деле у меня для каждой программы какой-то другой облик, который больше подходит этому времени, стилю, эпохе.
- Собственно, ведь еще Скрябин предложил добавлять к музыке разные другие средства воздействия, и неважно, как слушатель будет приведен в нужное состояние, важно, что он в него пришел. Как вы относитесь к этой идее?
- Я была бы ее сторонницей! Если бы не знала, что можно добиться любых эмоциональных состояний у публики только игрой. Музыка в хорошем исполнении вызывает бурю эмоций от, как это было в случае с Рихтером, тихого благоговейного ужаса до физиологического восторга, к примеру, на концертах Гилельса... Что же касается эффектов... Не то чтобы мне это немножко претит, по крайней мере, я не возьму на себя лидирующую роль в претворении в жизнь этой концепции. Я могу подчиниться, если принимаю участие в каком-то проекте и меня убеждают в том, что это необходимо для успеха программы, я соглашусь еще и потому, что не я диктую условия в этом случае. Конечно, надо как-то видоизменять классическую музыку, что-то делать для того, чтобы реанимировать ее в ушах слушателей. Но я за то, чтобы делать это в большей степени музыкальными способами, нежели какими-то другими. Например, Гидон Кремер доказал, что можно именно и только музыкальными средствами реанимировать Времена года Вивальди, которые без содрогания слушать было уже практически невозможно. На последнем его концерте в Большом зале я поняла, как должна звучать музыка в XXI веке, и для этого не обязательно запускать в зал птиц, заколачивать колодки в рояль или устраивать какие-то световые галлюцинации.
- А вам знакомо достижение полной, совершенной власти над залом чисто музыкальными средствами?
- Но так почти всегда и бывает.
- То есть вам не нужна та самая пресловутая ширма?
- Мне хотелось бы не чувствовать, что публика на меня смотрит. Например, в Карнеги Холле раз в год собираются крупнейшие импресарио и слушают исполнителей в стереонаушниках. Они не видят, мужчина играет или женщина, молодой или старый, они воспринимают только чистую музыку.
- Вот никак нам не уйти от двойственности. Потому что признать, что это и есть идеальное музицирование, значит отказаться от того обстоятельства, что вы молодая и красивая женщина, имеющая в этом качестве огромный успех.
- Это моя мечта. Я не говорю о том, что она может воплотиться в реальность. Но поскольку я живу в реальной жизни, мне и приходится воплощать в нее, в реальную жизнь, свой план, доказывая, что артист может быть не только талантливым, но и красивым. Или не только красивым, но и талантливым.
- Пожалуй, тут не может быть окончательных суждений. Ведь филармоническая традиция вовсе не чужда сценическим эффектам. Разумеется, лазеры, дым и костюмы от Юдашкина невозможны на сцене Большого зала. И если хорошо играть, скажем, Вагнера, в лазере и дыме просто нет нужды, звука совершенно достаточно. Равно как хороший Шопен легко обходится без каких-нибудь криво повешенных тюлевых пелен и стоящих за ними свечек, как любили устроить на приснопамятном ленинградском телевидении. Дурно же сыгранному Шопену они никак не помогут.
- Тем не менее строгость эффектов не есть их отсутствие. Колористический лаконизм (черное-белое, блеск меди, оттенки дерева) филармонического концерта вовсе не отказ от внемузыкальных средств воздействия, и, если уж доводить до конца идею чистой музыки, следовало бы выходить на сцену в концерте в том же виде, что и на репетиции.
Наверное, права Полина, звуковое и визуальное воздействие должно быть двуединым. Или, иначе говоря, лишь сила искусства может так неразрывно все сплавить, что дух (музыки) не смотрит с высоты на покинутое им тело, но радостно в нем обитает (Собственно, тут нет никакой новости, и за историческими примерами недалеко ходить, возьмите хоть Клару Шуман).
Записи записями, но пойду-ка я слушать Осетинскую в филармонию. Причем слушать, не закрыв глаза. Ни в коем случае.
Дмитрий ЦИЛИКИН
МИР ИСКУССТВ №31 (32) 12 августа 1998 года